Версаль :: Наука :: Разговор о стихах. Эткинд Е.Г. Глава 1.

Разговор о стихах. Эткинд Е.Г. Глава 1.

Автор: Эткинд Е.Г. (etkind@vers.al.ru)
Дата публикации: 29/05/2006
Категория: Наука

СЛОВАРЬ ПОЭЗИИ

Чтобы понять стихотворение, нужно сначала научиться понимать значения слов, которыми пользуется поэт. У Блока есть несколько десятков излюбленных им слов-образов, в которые он вкладывает собственный смысл, лишь отчасти соответствующий тому, который можно найти в словаре. Таковы, например, существительные: «бездна», «звезда», «вихрь», «музыка», «голос», «душа», или прилагательные: «нежный», «железный», «дикий», «одичалый» (при этом надо, конечно, помнить, что Блок менялся, и система его словесных значений тоже менялась от одного периода творчества к другому).

Он занесен — сей жезл железный — Над нашей головой.И мы Летим, летим над грозной бездной Среди сгущающейся, тьмы.

Это — качало стихотворения, созданного в декабре 1914 года, во время мировой войны. Эпитет железный выбран Блоком не только потому, что это слово родственно составляющими его звуками слову жезл (ж—з — л; ж — л — з), но и в соответствии с теми значениями», которые ему придавал Блок. В стихотворении «Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух...» (1915—1916) последняя строфа гласит:

Ты — железною маской лицо закрывай, Поклоняясь священным гробам, Охраняя железом до времени рай, Недоступный безумным рабам.

Здесь железное, железо — непроницаемое для людского взгляда, мертвое, холодное, неодолимое. А во вступлении к поэме «Возмездие» характеристика прошлого века начинается словами:

Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век! Тобою в мрак ночной, беззвездный Беспечный брошен человек!..

Здесь эпитет железный восходит к словоупотреблению классиков. Так, Пушкин в черновике ответа П. Плетневу, предлагавшему продолжать «Онегина», писал:

Ты мне советуешь, Плетнев любезный, Оставленный роман наш продолжать И строгий век, расчета век железный, Рассказами пустыми угощать...

Или в «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824);

Внемлите истине полезной: Наш век — торгаш; в сей век железный Без денег и свободы нет.

Или в четверостишии 1829 года, в котором идет речь о поэтическом творчестве Антона Дельвига:

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? В веке железном, скажи, кто золотой угадал?

Это употребление эпитета восходит к древней легенде, рассказанной римским поэтом Овидием Назоном в его "Метаморфозах": сперва, при боге Сатурне, на земле был золотой век, когда повсюду царили справедливость, мир, счастье; затем, при Юпитере, наступил серебряный век, который уступил место третьему, медному,— уже стали бушевать войны, но еще не одержали верх злодейские нравы; и вот наступил четвертый — железный век. В переводе М. Деларю, напечатанном в 1835 году, у Овидия об этом веке говорится так:

Последний был твердый железный В век сей, из худшей руды сотворенный, ворвались незапно Все беззакония; стыд же, и правда, и честность исчезли Место их заступили тогда и обман, и коварство, Разные козни, насильство и гнусная склонность к стяжанью

В том же году, когда появился перевод М. Деларю из Овидия, Баратынский написал стихотворение «Последний поэт». В этом стихотворении читаем:

Век шествует путем своим железным; В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы.

Как видим, «железный» у Пушкина и Баратынского (вслед за Овидием) — это характеристика эпохи, в которой преобладает расчет, корысть, «промышленные заботы»; словом, «железный» — это противоположное поэзии, ее «ребяческим снам», ее бескорыстию и простодушию.

И вот когда Блок произносит это слово, в нем неизменно звучат смыслы, сообщенные ему той русской поэзией, которую Блок любил. И эти смыслы обнаруживаются даже там, где их, казалось бы, не может и не должно быть. Скажем, в стихотворении «На железной дороге» (1910) говорится о женщине, покончившей с собой под колесами поезда, — здесь прилагательное «железная» как будто лишено всяких дополнительных оттенков, ведь сочетание «железная дорога» в сущности одно слово, обозначающее особый вид транспорта. Например, так или почти так у Некрасова в стихотворении «Железная дорога» (1864), — несмотря на то, что Некрасов в тексте то и дело заменяет прилагательное другим: «Быстро лечу я по рельсам чугунным...», «то обгоняют дорогу чугунную...» Или переставляет слова в этом привычном сочетании: «Вынес достаточно русский народ, вынес и эту дорогу железную...» У Блока иначе: в его стихотворении «На железной дороге» определение обогащено дополнительными смыслами; достаточно привести строфу:

Так мчалась юность бесполезная, В пустых мечтах изнемогая... Тоска дорожная, железная Свистела, сердце разрывая...

«Железная тоска» — это словосочетание бросает отсвет и на другое, на сочетание «железная дорога», тем более что рядом поставлены два определения, устремленные друг к другу: «Тоска дорожная, железная», как бы и образующие одно слово «железнодорожная» и в то же время отталкивающиеся от этого слова,— оно обладает совсем иным значением. «Железная тоска» — это отчаяние, вызванное мертвым, механическим миром современной — «железной» — цивилизации.

Вот, оказывается, какие глубины таятся в сочетании «сей жезл железный». Речь идет о бесчеловечной эпохе, создавшей военную технику, безжалостные орудия убийства. Скрежещущие звуки жзл — жлз еще усиливают ощущение ужаса, внушаемого этим эпитетом. Позднее, в 1919 году, Блок в «Предисловии» к поэме «Возмездие» напишет о том, что уже в 1911 году чувствовалось приближение мировой войны: «Уже был ощутим запах гари, железа и крови».

Вспомним, как звучит это же слово в лирике Лермонтова,— его «Кинжал» (1837) кончается строфой:

Ты дан мне в спутники, любви залог немой, И страннику в тебе пример не бесполезный: Да, я не изменюсь и буду тверд душой, Как ты, как ты, мой друг железный.

Или в другом стихотворении Лермонтова, «Как часто, пестрою толпою окружен...» (1840), заключительные строки:

О, как мне хочется смутить веселость их И дерзко бросить им в глаза железный стих. Облитый горечью и злостью!..

У Лермонтова «железный» значит «твердый, непреклонный, безжалостный».
Вспомним еще поэму Н. Тихонова «Киров с нами» (1941), которая начинается стихами:

Домов затемненных громады В зловещем подобии сна, В железных ночах Ленинграда Осадной поры тишина.

И далее многократно повторяется эта строка — в ином сочетании:

В железных ночах Ленинграда По городу Киров идет.

Ясно, что тут иной смысл этого эпитета — смысл, связанный с выражением «железная воля». Недаром о Кирове в поэме говорится:

Так сердцем железным и нежным Осилил он много дорог...

По сути дела, для каждого поэта следовало бы составить особый словарь — ведь художник, создающий собственный поэтический мир, непременно создает и собственное осмысление слов, которое до конца понятно лишь в большом контексте.

ЧТО ТАКОЕ „КОНТЕКСТ"?

Контекст — это то словесное окружение, благодаря которому смысл отдельного слова становится понятным. Произнося отдельное слово «железный», мы еще не даем слушателю возможность понять его точное значение — ведь оно может осмысляться по-разному. Иное дело, если мы употребляем его в сочетаниях с каким-то другим словом:

1. Железная руда 2. Железная кровать 3. Железная дорога 4. Железный занавес 5. Железная воля 6. Железное здоровье 7. Железная дисциплина 8. Железный век.

Теперь слово, которое мы хотим понять, звучит в контексте. В некоторых случаях такого «малого контекста» бывает достаточно, чтобы устранить неопределенность; так обстоит дело в примерах 1, 2 и 3 — это «достаточный контекст». В примере 4 его мало: «железный занавес», в свою очередь, нуждается в контексте более широком.

«В театре железный занавес опускается в случае пожара; он предохраняет зрительный зал от огня, вспыхнувшего на сцене».

Или: «Железный занавес опустился между странами капитализма и социализма» — так после войны писала буржуазная пресса, чтобы оправдать «холодную войну», разжигавшуюся империалистами

Теперь можно сказать, что контекст и здесь достаточный. А в примере 8 все ли нам будет понятно, если мы не поставим эти два слова в более обширный контекст? Ведь можно представить себе два осмысления: «Железный век — эпоха в первобытной и раннеклассовой истории человечества, характеризующаяся распространением металлургии железа и изготовлением железных орудий» («Советская историческая энциклопедия», т. 5, 1964, стр. 530).

Век: девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век... (А. Блок, «Возмездие»)

Значит, минимальный или достаточный контекст — величина непостоянная: иногда он уже, иногда шире. Но до сих пор мы говорили об условиях, в которых становится понятным просто смысл отдельного слова. Вопрос усложняется, когда мы имеем дело со стихотворением. Иногда для понимания слова в стихотворении, а значит и стихотворения в целом, достаточно малого контекста — одного-двух других слов. Таково, например, крохотное стихотворение Пушкина «Прозаик и поэт» (1825):

О чем, прозаик, ты хлопочешь? Давай мне мысль какую хочешь: Ее с конца я завострю, Летучей рифмой оперю, Выложу на тетиву тугую, Послушный лук согну в дугу, А там пошлю наудалую, И горе нашему врагу!

Здесь «прозаик» — тот, кто пишет прозой, в противоположность поэту — тому, кто пишет стихами, и ничего более. «Мысль», «рифма», «горе... Врагу» — все это взято в обычных, обиходных, соответствующих словарю значениях. И метафора, ставшая центром этого стихотворения, до конца раскрыта внутри него самого: мысль превращается в стрелу, причем рифма уподоблена оперению стрелы, ритмическая строка — тугой тетиве, все стихотворение — послушному, гибкому луку. Замечу кстати, что вещь эта говорит не о всяком поэтическом произведении, а только об эпиграмме; отношения между прозой и поэзией куда сложнее, чем это шутливо здесь изображает Пушкин: не всякая мысль, над которой «хлопочет» прозаик, может лечь в основу стихов, как не всякая мысль, разработанная в поэзии, может стать предметом прозаического изложения. Это, однако, иной вопрос, к нему мы позднее вернемся. Теперь же обратимся к другому пушкинскому стихотворению, близкому по теме — «Рифма» (1830):

Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея. Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога; Меж говорливых наяд, мучась, она родила Милую дочь Ее прияла сама Мнемозина Резвая дева росла в хоре богинь-аонид, Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой, Музам мила; на земле Рифмой зовется она.

Малый контекст — контекст каждого стиха, да и всего стихотворения в целом — недостаточен, чтобы читатель мог разобраться в содержании вещи. Он должен обратиться к контексту греческой мифологии, и тогда он узнает: Нимфы — дочери верховного бога Зевса, прекрасные девушки, веселые и ветреные; они олицетворяли всевозможные силы и явления природы. Эхо — одна из нимф Феб — бог солнца, покровитель искусств, прежде всего поэзии. Наяды — нимфы вод, они считались покровительницами брака; наяды говорливые — потому что журчание вод воспринималось греками как говор наяд. Мнемозина — богиня памяти, она родила от Зевса девять муз, считавшихся богинями поэзии, искусств и наук. Аониды — одно из прозвищ муз.

В древнегреческой поэзии мифа о Рифме не было. Пушкин придумал этот миф по образцу других известных ему древних легенд.

Мысль Пушкина в том, что Рифма соединяет свойства ее матери Эхо (рифма, как эхо, повторяет последние звуки предшествующего стиха) и ее отца Феба (рифма — признак искусства). Она стала подругой муз и одной из покровительниц поэзии.

Теперь понятно, почему Рифма «матери чуткой подобна», почему она «послушна памяти строгой» (Мнемозине), почему она «музам мила». Каждое слово стихотворения осмысляется благодаря мифологическому контексту. Впрочем, Пушкин обращался к читателям, которые без комментариев и словарей понимали смысл этих имен и намеков, он рассчитывал на классическое образование своих современников.

За два года до того Пушкин на полях рукописи «Полтавы» написал стихотворение «Рифма, звучная подруга...» (оставшееся неопубликованным при его жизни), в котором рассказал сходную, хотя и другую легенду о Фебе- Аполлоне, который

.. Бродил во мраке леса, И никто, страшась Зевеса, Из богинь иль из богов Навещать его не смели — Бога лиры и свирели, Бога света и стихов. Помня первые свиданья, Усладить его страданья Мнемозина притекла. И подруга Аполлона В темной роще Геликона Плод восторгов родила.

По этой первоначальной пушкинской версии Рифма — дочь не нимфы Эхо, а самой Мнемозины и, значит, сестра муз. Этот вариант Пушкина не удовлетворил: видимо, ему показалось необходимым рассказать древний миф (или подражание мифу) гекзаметром, стихом самих греков, а не безразличным четырехстопным хореем. Эго он осуществил несколько позднее, а заодно и придал сочиненной им легенде большую содержательность.

Ссылки по теме: